Иллюстрация: Юлия Цветкова

В 2019 году на ЛГБТК-активистку из Комсомольска-на-Амуре Юлию Цветкову завели дело по статье о распространении порнографии. Причина — публикация бодипозитивных картинок в паблике «Монологи вагины». Юлия четыре месяца провела под домашним арестом без предъявленного обвинения, а потом долгое время была под подпиской о невыезде. Следствие и суд длились 3 года. За это время Минюст успел сделать девушку иноагентом. В июле 2022 года суд вынес Цветковой оправдательный приговор, а в ноябре апелляционная инстанция его утвердила. Окончательно свободная, Юлия покинула Россию. Однако в марте 2023 года кассация отменила оправдание. Если девушка не выиграет в Верховном суде, то колесо Сансары сделает оборот и дело вернется на новое рассмотрение.

Мы поговорили с Юлией Цветковой об эмиграции, образе России, планах обжаловать приговор и борьбе на два фронта.

Как вы переживаете эмиграцию? Что вы потеряли и приобрели, уехав из России?

Я сама не задаю себе вопросы в таком ключе. Эмиграция у меня не добровольная, а вынужденная, и не подразумевает вопросов. Есть реальность и понимание, что дома мне грозили уголовные статьи, срок и усугубление всех проблем. Ты не выбираешь и не рефлексируешь. В этом есть как плюсы, так и минусы.

Парадоксальным образом легкость моей эмиграции именно в том, что у меня было разрушено все, что могло быть разрушенным: уничтожено дело моей жизни, разорваны социальные связи. Но дома был дом, быт, квартира, люди, которые все еще оставались со мной. Дома была память. Я человек, для которого важны семейные фотографии, детские книжки, которые я читала. Я много ездила, путешествовала всю жизнь, но никогда не понимала, что значит дом, где ты рос, будучи ребенком, карандашиком писал на стене. Сентиментальная памятная часть ушла навсегда.

Это опыт повторяющегося тяжелого переживания. При обыске, например, у меня изъяли пакет фотореференсов, которые я собирала 10 лет, как художник, снимки из поездок, книги. Во время эмиграции я оставила дома то, что не забрали на обыске и что добавлялось во время трех лет дела.

У нас очень красивая дикая природа, горы. У нас — в смысле на Дальнем Востоке (я пока не очень понимаю как говорить «у нас», «тут», «там»). Мне очень хотелось побывать в горах, но это всегда откладывалось. И вот теперь я понимаю, что это не состоится. Потому что возвращаться я не планирую и не могу.

Что я приобрела — я не знаю. Наверное, я приобрела какую-никакую безопасность. В этом и была цель — находиться вне зоны досягаемости российского государства. Все остальное для меня в легком тумане. Я не могу понять, что я выиграла из этой ситуации. Если говорить о доме как быте — это решаемо. Хочется смотреть на красоту, и мы сделали витражи на окна, купили мягкую подушку. Это все нужно для нормального существования.

Как у вас изменился образ России после начала уголовного дела и после эмиграции?

Говорить про Россию как монолитный конструкт мне сложно. Уголовное дело показало: страна очень большая и многое упирается в специфику региона. Много людей из Москвы не понимают, каково это — жить в регионе. Трудности в моем деле были исключительно из-за того, что оно было не в столице и не в крупном городе. Все упиралось в логистику: защитник проводил по двое суток в дороге, чтобы попасть на суд. И пока в этом нет вопроса жизни и смерти, наверное, это не так замечается.

Если рассуждать об РФ как о государстве с законами и системой, то, наверное, мне повезло, что меня воспитывали в достаточно либеральной и свободомыслящей семье. У меня не было иллюзий, что Россия — это свободное независимое место, и я не могу сказать, что личное преследование перевернуло мой мир. Опыт тесного знакомства с российскими спецслужбами переживался еще в детстве во время уголовного дела, связанного с моим отцом. Он ушел из дома и не вернулся. Делом занималась ФСБ, воры (Комсомольск — это бандитский город), убойный отдел и много кто еще. Заведено по 105-й статье и открыто до сих пор. Поначалу эти дела даже связывали. Говорили, что мое дело — это месть. Или что отец жив и дело — чтобы его выманить.

Эмиграция дала осознание моей дальневосточной идентичности, которую в России я не ощущала. Это очень неожиданный эффект. Я начала чувствовать себя дальневосточником, скучать по вещам, которые вкладываю для себя в это слово.

Когда ты вне России, многие вещи читаются более ярко. Находясь внутри, я не могла реагировать на страшные новости: они идут большим потоком, а ты можешь думать только о последствиях для себя. Скажется ли новый закон на моем деле? Какие последствия для меня несет плохая экономическая новость?

Это формат жесткого выживания и вообще непозволения себе проживать какие-то вещи. На расстоянии чуть-чуть отпускает. Я могу себе позволить смотреть на это менее персонально и видеть тренды более чистым взглядом: переходить с уровня личного переживания на уровень выше, но это все равно серые краски.

История с непрошеной помощью (после эмиграции Юлия Цветкова рассказала, как поддержка части активистского сообщества иногда вредила ходу дела. — Прим. ред.). Как это отражалось на состоянии? Был ли путь борьбы за свою субъектность? Каким он был?

Важно понимать: далеко не все люди, которые приходят в уголовное дело, хотят помочь. В этом и есть вся суть проблемы, я вижу в ней огромную системность.

Помогать — это делать то, что тебя просят. Это очевидная вещь. Когда находишься внутри ситуации, понимаешь, что многие приходят не с намерением сделать тебе лучше, а со своими политическими и экономическими амбициями: зарабатывать деньги, капитал — все что угодно.

Было болезненно, когда люди, которые публично декларировали, что помогают и поддерживают, на реальный прямой вопрос или просьбу (мы никогда не просили луну с неба) говорят, что делать этого не будут. Зато акцию проведут, фримаркет устроят, мерч создадут или придумают хештег.

Лишение субъектности в этой ситуации убивает. Сначала государство пытается отнять у человека человека. Отнять все, что дорого, все, во что он верит и что любит. Отнять идентичность, особенно у ЛГБТ-персон. За полгода до уголовного дела у меня были бесконечные разговоры с полицией о том, какая я неправильная, как я неправильно живу и неправильно работаю. А потом приходят люди и обещают помочь, но в итоге вредят тебе и уходят. Это сводит с ума.

По первости ты не можешь поверить, что все это так: «Хороший человек, правозащитник, активист. Он же не может мне навредить, так не бывает, это со мной что-то не то и я виновата». Начинается процесс болезненного переживания.

Здесь помогла долгосрочность дела. У меня было время, чтобы обдумать какие-то вещи и научиться реагировать на них.

Борьба шла на два фронта: государственный и активистский. И если первый я еще тянула, то борьба на втором далась тяжелее и болезненнее. Когда по ногам бьют свои, это сложно осознать.

Правозащитные организации ставили такие условия, что мне надо было или продать душу и себя, или уйти, понимая, что у меня нет защиты, ресурса и денег, чтобы оплатить другого адвоката. Таких ситуаций было много. У меня был один адвокат. Он творил полную дичь: мог прийти на суд пьяным, забыть документы, не понимал политическую составляющую. А другого нет — у меня не стоит очередь. Есть один, и все. А правозащитная организация говорит: «Нет, мы не можем отказаться, он один, и ему уже заплатили». Дальше ты попадаешь в ситуацию выбора: сохранить это или уйти в никуда.

Часто активисты делали то, с чем я не согласна. Они помогали до момента, пока им весело и пока им говорили спасибо. Но мы просили совершенно определенную помощь, хоть и скучную. Если ты им скажешь, что не согласен, они уйдут. И это причина, по которой я молчала достаточно долго и не требовала публичных разбирательств. С другой стороны, ты отрываешь от себя по кусочкам, потому что не можешь возразить. Ближе к финальной части дела мы стали прямо говорить: «Ребят, мы попросили не делать что-то публично». Да, была просьба по делу, не нужно выносить это в информационное поле, это вредит безопасности, стратегии и угрожает жизни. Они соглашаются, а потом публикуют информацию. И в этот момент что делать? Сказать «окей, конечно, продолжайте делать то, что вы делаете», сглотнуть или пойти с ними на конфликт, сказать по-честному? Но они не готовы слышать вторую сторону, не готовы принять, что подставили меня.

Я в этих историях выбирала себя и стояла за себя. Когда человек борется с государством, своими личными демонами и людьми, которые помогают, реакции обостряются. В мирное время я могла бы пройти мимо и не обратить внимания. Но когда ты находишься в суперуязвимой позиции, когда зависишь от людей, ставки очень высоки, на кону — жизнь. Люди не понимали, что своими словами и уходами могут лишить меня жизни. Тогда я начала становиться радикальнее, острее смотреть на вещи. Люди уходили, снимали с аватарок «ЯМЫ Юля Цветкова». И это полный разрыв социальных связей. Дальше общаться я с ними не хочу, да и что тут обсуждать?

О решении идти в ВС. Насколько важно бороться за свою невиновность в ситуации, когда уже почти ничего не угрожает?

Я планирую идти в Верховный суд и оспаривать решение кассации. Для меня это такой высокодуховный момент. Я невиновный человек и хочу доказать свою невинность. Мы доказали и подтвердили отсутствие состава преступления, а все, что происходит сейчас, — внутренние игры полиции и попытки вернуть все как было.

У нас не прецедентное право, однако значение прецедентов велико. И тот факт, что бодипозитивные, просветительские и антипорнографические картины можно просто взять и с нарушением всех норм и законов признать порнографией, — очень плохой прецедент. Фактически можно сказать, что каждая женщина являет собой поронографию. Орган, за который меня судят, есть у каждой.

Уголовное дело все равно поражает меня в правах. Конечно, не так сильно, как в России, но это трудности с документами, перемещением и сохраняющаяся потенциальная угроза от РФ. И даже если ты уезжаешь из-под угрозы СИЗО, ты понимаешь, что руки у России намного дальше.

Третий момент — реабилитация. С этим мало кто сталкивается (оправдательных приговоров у нас мало), но для меня это возможность отсудить у государства деньги: то, что было вложено в суд, и все, что суд отнял. Моральный и материальный вред. И если приговор остается оправдательным, государство обязано меня реабилитировать. А если дело возвращается и я становлюсь обратно обвиняемой, то это другой сценарий.

Все эти пласты очень важны. Это дело отняло у меня всю жизнь, все возможности зарабатывать. Оно стоило миллионы рублей. И да, получить какую-то часть обратно было бы правильным и справедливым в этой истории.

***

История Юлии Цветковой — это история борьбы человека с системой. Она жила своей жизнью, творила, о чем-то мечтала, но все ее мечты и надежды в один момент были разрушены. Просто из-за того, что кому-то так захотелось. Потому что кому-то не понравилось, что она феминистка, кому-то не понравились ее рисунки, кому-то не понравилась она. Это история сильного человека, человека, который выдержал этот прессинг, не сломался и пытается дальше жить жизнь. И всем бы нам немного этой силы.

Редакция «Осторожно Media» благодарит за интервью Юлию Цветкову и ее маму Анну Ходыреву за помощь.

* Признана иноагентом