Обложка: Александр Петриков
Расставим на столе фигурки наших старых знакомых. Вот Антон Красовский, больной несчастный человек, испепеляемый ненавистью ко всем, в том числе к себе. Сидит в черной студии, смотрит немигающими глазами в камеру, произносит что-то кровожадное и беспощадное; едва ли верит в то, что говорит, но слова такие, что уже не имеет значения, верит или нет, — там ненависть, там подлость, там смерть.
Дальше на стол поставим Соловьева — в потасканном френче, с потухшим после конфискации вилл взглядом, но все же Соловьева, талантливого артиста, который может от злого шепота перейти вдруг на крик, вращать глазами, брызгать слюной, орать, краснея и пугая, что он умрет прямо тут, при включенных камерах, но он не умирает и даже не вытирает со лба испарину, он выдыхает, прощается до завтра, и мы знаем, что завтра будет то же самое.
А вот дуболомный бывший десантник, которого мало кто помнит по имени, но все знают, что он однажды принес в студию ведро говна. В нем нет того дыхания бездны, которое есть в Красовском, нет и соловьевского артистизма, он просто аниматор, обеспечивающий должное настроение у тех актеров, которые являются к нему в шоу. Сейчас они перекричат друг друга и придут к общему мнению — что на Киев надо бросать атомную бомбу, что пятую колонну внутри России надо сажать, что Путин должен править вечно и все такое.
А вот некто в камуфляже, его лицо наполовину скрыто каской, наполовину копотью, он только что с передка, он видел прилеты, он слышал, как работает арта, он знает, почем фунт лиха, и сам чудом остался жив. Безо всяких излишеств и речевых красивостей он, как настоящий мужик, честно и грубо скажет сейчас, что в Северодонецке разогрет мангал для бандеровцев и что его чеченские друзья скоро приступят к зачистке Лисичанска. Когда он вернется в Москву, студия встретит его аплодисментами, а на сайте Кремля появится указ о награждении его очередным орденом Мужества и он вернется к мирной жизни — будет писать какую-нибудь дурацкую заказуху в своем телеграм-канале. «Как справедливо замечает депутат Слуцкий».
Ну и для полноты поставим на стол фигурку фейсбучного интеллектуала, которого не показывают по телевизору, но вообще-то стоило бы и показать — он умнее военкора, красивее Соловьева, добрее Красовского и он по полочкам все разложит и объяснит, что сто или, скажем, двести тысяч жизней — это приемлемая цена за то, чтобы в городе Запорожье восстановили памятник Ленину. Объяснит и промокнет салфеточкой рот — клыки, знаете, ли, кровоточат, наверное, пародонтоз.
Посмотрите на этих людей. Не правда ли, они ужасны и отвратительны? Вам неприятна сама мысль о каждом из них. Вы не понимаете, откуда берутся такие чудовища, да? Думаю, да. А теперь представьте, как если бы губы Никанора Ивановича приставить к носу Ивана Кузьмича, да взять сколько-нибудь развязности, как у Балтазара Балтазаровича, да, пожалуй, прибавить к этому еще дородности Ивана Павловича — ну, в общем, если соединить все худшие черты Соловьева, Красовского и прочих и убрать заодно все (немногое, конечно) хорошее, что в них может быть, вот тогда и получусь я, Кашин Олег. Я самый отвратительный и ужасный, и репутация моя — хуже всех. Нет в России журналиста бессовестнее меня, циничнее, продажнее, виноватее в войне, подлее — я самый-самый плохой. Отправь картинку своим друзьям и испугай их — бу!
И нет, я не буду рассказывать вам, что на самом деле я хороший и добрый. Я лучше расскажу вам о своих юношеских литературных пристрастиях. Лет двадцать пять назад мне очень нравилась книга про писателя, который под видом романа отнес в издательство пачку пустых листов, ее издали, она имела успех, писатель прославился — собственно, весь сюжет строился на том, что у нас на самом деле никто ничего не читает и все репутации основаны черт знает на чем. Хорошая книга, смешная.
Фамилия писателя была — Акашин. И человек, помогавший ему выпустить несуществующий роман, ворчал — с такой фамилией в литературе делать нечего, невыразительная она, скучная, но «хотя бы не Кашин». И это меня, конечно, отдельно веселило, потому что это всегда смешно — встречать свою собственную фамилию в каком-нибудь неожиданном контексте.
А теперь я сам могу написать сиквел этой книги. Акашин доказал, что люди ничего на самом деле не читают, с помощью пачки пустой бумаги, а Кашин — с помощью вагона исписанной. Двадцать лет я пишу статьи об актуальных событиях (у нас их чаще называют колонками, литературно это лучше назвать эссе, такой законный прозаический жанр), начинал с раза в неделю, потом научился писать каждый день, это и моя работа, и миссия, я очень серьезно к ней отношусь, часто перечитываю классиков моего жанра — от Меньшикова до Эренбурга — и, скажу ужасную вещь, я искренне считаю себя национальным достоянием, настоящее признание к которому придет, может быть, через много лет, когда меня самого не будет в живых, но на это признание я и работаю, пока же у меня за эти двадцать лет образовалась не очень большая, но очень хорошая аудитория, которая знает, что я на самом деле никакой не людоед и не мразь, а наоборот, добрый и честный, но это наш с аудиторией маленький секрет, которым я ни с кем делиться не собираюсь. Наверное, я построил себе пузырь, но что в этом плохого, если вне пузыря тебя встречают люди, твердо знающие с чужих слов, какой ты негодяй и мерзавец. Лучше уж в пузыре, тем более что он не герметичен и больше похож на клуб — постоянно кто-то уходит, кто-то приходит, а я держу на огне чайник и дописываю очередную колонку.
Мой опыт конфликтов, столкновений, ссор за годы работы огромен, в нем я тоже рекордсмен, ну и странно было бы, если бы к очередной порции этого опыта я относился как к сюрпризу. Давно знаю, что каждый получает в жизни именно то, чего он по-настоящему хочет, а виктимное поведение, вообще, известный научный термин. Все неприятности, коллекционируемые мной, и моя дурная репутация — та цена, которую я плачу за дело своей жизни. Я знаю, что, будучи партийным автором, я, может быть, и чувствовал бы себя комфортнее «в моменте», но на самом деле не стоил бы ничего. Никто никого не читает, никто никого не смотрит, но все любят своих — и сами прекрасно знаете, сколько есть неумных самодовольных и косноязычных тусовочных авторов, которых так хорошо ценить, не заглядывая в их тексты или передачи.
Как известно, ад — это другие, а поскольку для обоих (путинского и антипутинского) наших мейнстримов по категории других прохожу я, я и буду главным адом для тех и этих. Соловьева всегда поддержит Юлия Витязева или Роман Голованов, Красовского — его любящая начальница, военкор всегда найдет других военкоров для опричной гусеницы, а у меня — ни начальниц, ни гусениц, стою один на ветру и пишу для тех нескольких тысяч, которые когда-то выбрали меня.
«Он сосет у двух маток», — пишет обо мне адвокат, работающий одновременно с Кристиной Потупчик и Ильей Красильщиком.
«Он исправился», — хвалит меня заслуженный кремлевский политтехнолог, ставший антикремлевским, но ни разу не пожалевший вслух о своей прежней работе.
«Он просился на прокремлевскую работу, а его объявили иноагентом», — комментирует новости про меня ветеран «Справедливой России», работающий ныне диссидентом в Праге.
«Посмотрите его стримы — он хвалит там Путина», — ужасается дуэт политических стендаперов, транслирующий инсайды от своих друзей в Кремле (мне вот нечего транслировать, у меня там друзей нет).
Давайте я еще раз преисполнюсь своей важностью и предположу, что для них для всех я такое зеркало, в котором они до сих пор видят себя, какими бы они были, если бы — каждый на своем участке — не стали есть ту компромиссную норму, которая сделала их твердыми партийцами. Чувство собственного достоинства у комментаторов-резонеров, у интервьюеров-поддакивателей, у членов стай — они его израсходовали на свои текущие нужды, и любая непартийная фигура для них невыносима. Но к такому я привык, а сейчас — новое, неизведанное. В одной из своих недавних статей я вспоминал литературную байку про советского писателя, завидовавшего (очень мной любимому) Юрию Трифонову, что его издают за границей — как странно, у тебя ни наград, ни званий, а тебя печатают, научи, как пробиться? И Трифонов ответил, мол, а ты, Миша, введи танки, тогда и тебя печатать начнут. И вот ко мне сейчас пытаются ввести танки — в мое заграничное уединение, куда не дотягивается российское государство с его потешным иноагентством (я несколько дней как иноагент, а издание Republic* заблокировано в России из-за двух моих статей, лезут со своим санкционным списком навальнисты, с которыми я, конечно, тоже много лет в ссоре — впервые в моей практике привычный человеческий конфликт тащат на уровень мировой политики, так бесхитростно, контрабандой, — вписали меня между банкиров и генералов в расчете на то, что западные чиновники не станут вчитываться и гуглить каждое имя. Тут тоже, наверное, есть элемент виктимности — такое сладковатое чувство, когда тебя преследуют по беспределу, нарушая конвенции, и я тихо радуюсь, что все антивоенные слова успел сказать до этого списка, чтобы не было повода думать, будто я переобуваюсь, желая понравиться Волкову и компании (Навального от них условно отделяю в надежде на то, что хотя бы он не стал бы мочиться в тапки своему критику), — но, кажется, это первый случай буквальной самоцензуры в моей практике; это плохо, и я себе в этом сюжете не нравлюсь. Но скажу уже как читатель: нет ничего противнее, чем читать авторов, которые себе нравятся. Лучше читайте меня.
Трижды в неделю я публикую свои статьи для подписчиков в телеграм-канале Кашин Плюс. Подписывайтесь)
*Олег Кашин и издание Republic признаны средствами массовой информации, выполняющими функции иностранного агента.
