Текст: Виктория Ли

Дом — слепок человеческой жизни, а каждое отдельное жилище — штрих в портрете эпохи. Сегодня мы разбираем исторические эпохи русских усадеб, дач и коммуналок, точнее, их самих — с точки зрения характеристики времени.

«Все майские на даче проведем», «у них там как в коммуналке», «отгрохал себе целую усадьбу» — каждый из нас хоть раз слышал подобные фразы со словами-портретами. Давайте посмотрим, как эти портреты писались.

Усадьба

Сегодня словосочетание «русская усадьба» приобрело ностальгический оттенок. Эта тоска по несуществующему былому, приправленная цветистыми книжными описаниями: туманные утра, стройные борзые, пушкинские аллеи, белые платья, запряжные тройки и начищенный русский самовар, соседствующий с парижской серебряной сахарницей. Однако все это очарование имело свою цену и держалось на принудительном даровом труде — «барщине» — и налоге, который собирался со всех подневольных крестьян, — «оброке». «Души» составляли отличный актив, позволявший высокому сословию обитать в своем возвышенном, изящном мире.

Само слово «усадьба» стало широко использоваться лишь в XIX веке, до этого помещичье владение с господским домом называли вотчиной, дворянским гнездом, а то и усадищем. Такие поместья имели различный функционал: это могла быть сезонная резиденция, или центр сельскохозяйственного производства, или постоянное место жительства.

Классическая барская усадьба включала в себя: господский дом, постройки для прислуги, конюшни, церковь и гордость помещика — парк с аллеями, беседками, прудами и гротами.

Культуролог-дворянин Николай Врангель охарактеризовал усадебную жизнь так: 

«Русское самодурство, главный двигатель нашей культуры и главный тормоз ее, выразилось как нельзя ярче в быте помещичьей России. Безудержная фантазия доморощенных меценатов создала часто смешные, чудаческие затеи, часто курьезные пародии, но иногда и очаровательные, самобытные и тем более неожиданные волшебства».

К «неожиданным волшебствам» прилагали руку заморские архитекторы с блестящими портфолио: Джакомо Кваренги (Академия наук, Старый гостиный двор, Смольный институт), Валлен-Деламот (Новая Голландия, Академия художеств, Малый Эрмитаж), Антонио Ринальди (Мраморный дворец, Князь-Владимирский собор, Большой Гатчинский дворец).

 Внешнее великолепие не уступало внутреннему: усадьбы становились культурными салонами, вместилищами частных коллекций произведений искусств, рабочими кабинетами для прославленных ученых и литераторов.

С отменой крепостного права в 1861 году помещикам пришлось кардинально пересматривать свои методы ведения хозяйства, и не у всех это получалось. В результате благородные дворянские гнезда приходили в запустение или перекупались деловитыми дельцами: «вишневые сады» вырубались, тускнел итальянский мрамор, затягивались ряской английские пруды. В 1896 году искусствовед и публицист Владимир Кигн-Дедлов после посещения усадьбы Сведомских с грустью напишет:

«В старину жилось, должно быть, правильно: вон сколько настроили домов, навалили какую высокую и широкую плотину. Соорудили большую церковь. Навеки обеспечили и церковь и приют. Теперь не то. Мужик идет в переселение, барин ушел в отхожий промысел в городе: на службу, в адвокаты, в сочинители и живописцы».

Все верно, на заре XX столетия век русского дворянства окончательно иссякнет, но сама усадьба не умрет, а ударится оземь и обернется… дачей. 

Эта метаморфоза прекрасно описана в цикле очерков Салтыкова-Щедрина «Убежище Монрепо», где один из героев продает вымирающую усадьбу, в которой от одиночества страшно спать по ночам, и покупает маленький домик, где ничего не надо, кроме «ношеного платья» да гитары.  

Дача

Вряд ли в России найдется человек, у которого при слове «дача» не разблокируется ряд определенных воспоминаний. 

Кому-то привидятся картофельные грядки, с которых приходилось собирать черно-желтые бусины колорадского жука, кто-то представит пузатое стекло бабушкиных закруток, кто-то вспомнит парусиновый гамак и скрипучее крыльцо, а кто-то — кадры из фильма «Утомленные солнцем» с белыми вышитыми скатертями, хвойным дыханием тюлевых занавесок и тонким столовым сервизом. Все эти образы будут точны и правдивы, потому что дача отнюдь не архитектурный термин, а скорее жизненная философия, особый уклад и привычки.

Дореволюционные дачи

Слово «дача» происходит от глагола «давать» или «дати» и когда-то означало пожалованный земельный участок, который нередко становился усадьбой. 

Более современную форму «дача» приобрела в середине XIX века, когда на смену умирающему дворянству пришли бойкие промышленники, полнокровные купцы, университетская интеллигенция и богатеющие служащие.

Город, который постепенно отъедал куски деревни, заманивая ее жителей в свои каменные лабиринты, однако, не мог дать деревенской природы и свежести. Компромиссом стала дача — сезонным жильем, тихим местом вне города. 

Интересно, что Антон Чехов предвидел появление дачи и вложил свое пророчество в реплику Лопахина из «Вишневого сада»: 

«…До сих пор в деревне были только господа и мужики, а теперь появились еще и дачники. Все города, даже самые небольшие, окружены теперь дачами. И можно сказать, дачник лет через двадцать размножится до необычайности. Теперь он только чай пьет на балконе, но ведь может случиться, что на своей одной десятине он займется хозяйством, и тогда ваш вишневый сад станет счастливым, богатым, роскошным…»

И так и случилось: дачные пояса разрастались вокруг больших городов, сплетая кружевной мир дачной культуры. В кратчайшие сроки такой баланс городского и сельского существования стал задавать тон в жизни творческой элиты. В дачные поселки съезжались лучшие театральные труппы из Москвы и Петербурга: в Удельной и Царицыне выступали Федор Шаляпин, Леонид Собинов, Александр Южин и Алиса Коонен, а дачные постановки Константина Станиславского близ подмосковной Тарасовки собирали аншлаги. 

На рубеже XIX и XX веков дух русской усадьбы переселился на дачу, превратив ее в свою миниатюрную версию. Дача стала волшебным островком неги и отдыха, царством из серебряной табакерки, где время текло по своим законам — тягуче и сладко, как августовский мед. Александр Блок опишет эту атмосферу в стихотворении 1906 года:

«Там дамы щеголяют модами, 
Там всякий лицеист остер — 
Над скукой дач, над огородами, 
Над пылью солнечных озер. 
Туда манит перстами алыми 
И дачников волнует зря 
Над запыленными вокзалами 
Непостижимая заря».

С первыми грозами революции хрустальный дачный мирок расколотился — многие из завсегдатаев погибли или навсегда покинули Россию. Однако, лишившись своих утонченных владельцев, дачи приняли новых хозяев — и дачная привычка сохранилась. Какие-то из дач были переданы трудящимся — из них сделали санатории и дома отдыха, в какие-то въехала лихая советская номенклатура, ну а позже, уже в новых поселках, стали расти загородные особняки партийного руководства и новой интеллигенции. 

Советские дачи

Одним из значительных различий между дореволюционными и советскими дачами было то, что советские дачи предоставлялись, а не покупались — землей ведь владел советский народ. Кроме того, государство регламентировало и площадь, и архитектуру дачных построек. Тем не менее именно при советской власти были построены одни из самых знаменитых дачных поселков России: Переделкино, Кратово, Николина Гора, Барвиха и т. д.

На заре СССР партия упорно работала на повышение международного авторитета нового государства, а потому для деятелей науки и искусства создавались особые условия. Несмотря на жилищный кризис и пресловутый «квартирный вопрос», ученые, а с 1933 года и работники культуры получали право на дополнительную площадь. Именно так началось строительство легендарных дачных городков советской интеллигенции. 

При этом даже тем счастливцам, талант которых был высоко оценен Родиной, приходилось порядочно тратиться, чтобы содержать такую роскошь. Один из первых обитателей городка писателей Переделкино Корней Чуковский напишет дочери:

«На нашей даче я уже провел сутки — и мне очень нравится. Тишина абсолютная. Лес. Можно не видеть ни одного человека неделями. Только ремонт сделан кое-как; всюду пахнет скверной масляной краской; денег потребуется уйма. Хватит ли у меня средств завести в ней все необходимое, не знаю, но, если хватит, для вас для всех будет отличная база».

Впрочем, ради возможности пожить на природе на собственной (хоть и не по бумагам) даче никаких денег было не жалко. Домик в Переделкине безусловно давал не только бытовой комфорт — он являлся мерилом профессиональных заслуг. Булгаков в своем романе «Мастер и Маргарита» описывает ночной разговор литераторов в ожидании погибшего Берлиоза. 

— А сейчас хорошо на Клязьме, — подзудила присутствующих Штурман Жорж, зная, что дачный литераторский поселок Перелыгино на Клязьме — общее больное место. — Теперь уж соловьи, наверно, поют. Мне всегда как-то лучше работается за городом, в особенности весной. 

Известно, что вожделенное членами МАССОЛИТа Перелыгино — булгаковский двойник Переделкина.

В хрущевскую оттепель дачи стали получать и работники предприятий. Советские экономисты пришли к выводу, что граждане вполне способны сами выращивать себе урожай, а потому высчитали надел в знаменитые шесть соток, которых как раз хватало для удовлетворения продовольственных нужд семьи из четырех человек. И мелкий советский служащий не подвел партийных экономистов, обильно засадив свои шестисоточные угодья овощами и фруктовыми деревьями.

Однако востребованность дачи все же обуславливалась не только стремлением к свежему воздуху, теснотой предоставляемого жилья, продовольственным кризисом и непопулярностью дальних путешествий. Все еще жива была старая дачная магия с ее пыльными поселковыми дорожками, речкой, холщовыми панамками, загорелыми плечами, рыбалкой и акварельными закатами. Магия эта на время размыкала раскаленные тиски города, сдавливающего порой так, что и дышать было нельзя. 

Советская коммуналка

Коммунальная квартира — термин, который плотно связан с советской действительностью и доктриной о справедливом распределении ресурсов. После Октябрьской революции городская жизнь претерпевает серьезные изменения. В 1918 году выходит декрет ВЦИК, отменяющий частную собственность на недвижимость в городах. Тогда же, в ответ на нехватку жилплощади, появляются и первые коммунальные квартиры советского типа.

Новая повестка формирует новую культуру. Советскому человеку — естественному противнику буржуазии — предписывается отвергать мещанский комфорт. Идеал быта — это «белые стены без картин, окна без занавесей, прямые линии мебели без украшений», а главные правила — целесообразность, гигиена и открытость. Квартиры, которые сперва выдавались видным хозяйственникам и партийным функционерам, постепенно уплотнялись: в них вселялось больше людей. Зачастую это происходило по воле самих жильцов, ведь за излишки площади приходилось изрядно доплачивать. В проектировке домов-коммун на одного человека выделялась всего одна комната (от 5 кв. м). 

Светлые идеи о том, что основные бытовые функции станут выполнять общественные институты, вели к своим инженерным причудам: редкие новые дома если и возводились, то без подсобных помещений, с коридорной системой и общей кухней. 

Советский хозяйственный и партийный деятель Абрам Гольцман в своем труде «Реорганизация человека» писал с ощутимым пылом:

«Кухня, эта отрыжка дикости в Европе; преисподняя семьи, ее микроб смерти и разложения; источник разладов. На ней построено рабство женщины, хотя сама кухня — продукт социального режима… Она — одна из тех язв, которые губят человечество».

На деле, правда, выходило по-иному, домашние кухни никуда не исчезли, и на кухонных, не предусмотренных для частого пользования пятачках бушевали нешуточные страсти. 

Революция хорошенько взболтала бывшую империю, смешав когда-то четко разделенные классы. В дореволюционные квартиры въезжали вчерашние дворники и кухарки и селились рядом со вчерашними господами. То же отражалось и в интерьерах: александровские ореховые псише соседствовали с закопченными примусами. Когда-то просторные дворянские дома обрастали фанерными перегородками, шкафами и ширмами, парадные входы ослеплялись и заколачивались, изразцовые камины трескались и холодели. 

Коммуналка стала «уникальным советским идеологическим и социально-пространственным экспериментом», призванным стереть границы между частным и общественным. Михаил Зощенко в своем рассказе «Кризис», где главному герою достается в качестве жилплощади ванная комната одной из коммунальных квартир, высвечивает сатирическую абсурдность такого существования:

«Наконец в одном доме какой-то человечек по лестнице спущается. 

— За тридцать рублей, — говорит, — могу вас устроить в ванной комнате. Квартирка, говорит, барская… Три уборных… Ванна… В ванной, говорит, и живите себе. Окон, говорит, хотя и нету, но зато дверь имеется. И вода под рукой. Хотите, говорит, напустите полную ванну воды и ныряйте себе хоть цельный день».

Более сорока лет коммунальная квартира являлась самым распространенным видом жилья в СССР. И даже после начала массового строительства жилых домов в первой половине 1960-х годов оставляла за собой значительную часть жилого фонда. Как явление же коммуналка слыла неиссякаемым источником вдохновения для советского искусства, причем не только официального, но и фольклорного. Да и сегодня она отнюдь не забыта.

В качестве заключения — советский анекдот: 

Молодая девушка принимает душ, сосед по коммунальной квартире подглядывает в дверную щель. «Как вам не стыдно, Петр Николаевич, вы же женаты и в летах!» — «Нужна ты мне больно, дуреха! Смотрю, не нашим ли ты мылом моешься. Что-то слишком быстро оно смыливается».