Текст: Виктория Ли

С самой древности «пороги» — места перехода — воспринимались как особые, потому что находились на грани двумирья и пропускали в людскую реальность старую магию. Новый год и есть тот самый порог, в волшебство которого до сих пор хочется верить. Сегодня о нем и поговорим, а еще об истории новогодней ночи, ее символах и обычаях.

Когда же Новый год?

Дата празднования новолетия на Руси менялась, и не раз. До конца XV века календарь отмерял начало нового года с 1 марта, следуя римской традиции. Мартовский новый год был вполне логичным, ведь с первым месяцем весны природа пробуждалась от зимнего сна. До сих пор в старых славянских сказках весна представляется юной прекрасной девушкой.

Все изменилось в 1492 году, когда Московский церковный собор перенес начало года с 1 марта на 1 сентября. Логика имелась и здесь: особый обычай «летопроводства» отмечал окончание лета и сбор урожая. В последнюю ночь августа удар церковного колокола извещал о наступлении нового года.

Так успели проводить 207 лет, а после царь Петр издал свой знаменитый указ от 20 декабря 1699 года, определяющий празднование новолетия 1 января:

Известно ему великому государю стало, не только что во многих европейских христианских странах, но и в народах словенских, которые с восточною православною нашею церковью во всем согласны <…> лета свои счисляют от Рождества Христова в восьмой день спустя, то есть, января с 1 числа <…> и для того доброго и полезного дела указал впредь лета счислять в приказах, и во всяких делах и крепостях писать с нынешнего января с 1 числа от Рождества Христова 1700 года.

Позаботился Петр и об эстетической части вопроса, указав:

перед вороты учинить некоторые украшения от древ и ветвей сосновых, елевых и можжевеловых, против образцов, каковы сделаны на Гостине дворе и у нижней аптеки.

Тем не менее ни можжевеловые ветви, ни обещанные царем в том же указе «огненные потехи», ни новенькая январская дата не сделали Новый год особенным праздником — для этого потребуется еще два столетия. Впрочем, зимнее расписание у русского народа и так уже было занято более древними языческо-христианскими торжествами — Святками, Рождеством и Крещением.

Настали святки. То-то радость!

В жизни древних славян, жизнь которых практически целиком подчинялась календарному циклу, святочно-крещенские торжества занимали важное место. В сердце ледяной зимы, когда наступала самая длинная ночь, люди звали Солнце — божественный огонь, способный противостоять страшной тьме. Наложенное на древний праздник Солнцеворота Рождество постепенно вобрало языческие обычаи, срослось с ними и возглавило праздничные дни. Церковь, конечно, порой журила гуляющих за «беснования», но безрезультатно, народ успешно смешивал языческую магию с верой в христианского Бога, ловко перемещаясь из «чистого» места — церковной всенощной — в «нечистое» — баню для гадания.

Так, купчиха из рассказа Николая Лейкина требует «сыскать» ей мел, чтобы начертать богоявленские кресты на дверях. На наивный вопрос супруга, откуда взяться бесовщине в их доме, она отвечает:

— Как откуда? Дети маски надевали и беса тешили. А уж если его тешат — он тут, он радуется. Сама я под Новый год гадала; и воск лила, и бумагу жгла, — а это тоже бесу потеха. Значит, дом наш нечистый и его надо освятить крестом. Где мел? Дети! Сыщите мне мел!

Н. Лейкин, «В Крещенский сочельник»

Раз в крещенский вечерок…

Для девушек самыми долгожданными были гадания — в такие ночи и суженый являлся как наяву, и сны снились яркие, вещие. На перекрестках в это время слушали свадебные бубенцы, а у церквей — пение, окликали прохожих из окошка, вешали вышитые полотенца, бросали башмак, морозили ложки, кормили петухов, всматривались в зеркала и сыпали кольца в блюдо. Годовой перелом манил и пугал тремя сотнями неведомых дней, а святочная и крещенская ночи давали шанс подглядеть свою судьбу, разве устоишь?

Гадали непременно в полночь — час глухой, тихий, час тьмы и нечисти. И места находили под стать — чтобы ни икон, ни крестов, ни поясов, ни платков. Места, где дом переходил в не-дом, вода — в землю, жизнь — в смерть: перекрестки, пороги, концы двора и деревни, дороги, проруби, колодцы, кладбища и «нечистые» места — бани и овины.

Чтобы заглянуть в будущее — туда, куда человеку глядеть не положено (но очень хочется), — нужно было перейти на нечистую территорию и нарушить привычные правила. Обычно снимали крест и пояс, так как первый обыкновенно расшивался охранными символами, а второй нес церковную защиту. Однако коль зовешь нечисть, ни обереги, ни распятие ни к чему. По той же причине девушки ходили гадать с распущенными волосами и в простой рубахе без вышивки.

Конечно, кое-что все-таки оставляли на случай, если нечистая сила зашалит: в порог втыкали топор, «чтобы черт не перешел», а для избавления от засидевшегося призрачного «суженого» в баню на гадание брали петуха.

Судьбу в Святки слушали, глядели, спрашивали у животных, предметов и снов. Чтобы узнать, откуда явится жених, за ворота бросали валенок или башмак, куда носком ляжет — туда и отдадут девицу. Капризная обувь, правда, иногда привередничала и поворачивалась носком в сторону дома, откуда была брошена, оставляя гадающую в девках на целый год. Чем-то такая жеребьевка напоминает стрелы царевичей из русской сказки «Царевна-лягушка», которые те выпускали в поисках суженой: одна падала на боярский двор, другая — на купеческий, а третья — в заколдованное болото.

Раз в крещенский вечерок

Девушки гадали:

За ворота башмачок,

Сняв с ноги, бросали…

В. Жуковский, «Светлана»

Интересным типом гадания были и подблюдные песни, когда девушки рассаживались за столом белой скатерти и складывали любимые драгоценности в блюдо с водой: колечки, перстеньки, сережки. Девушки пели гадательные песни, рассказывающие о любви, богатстве, невзгодах и смерти, а в это время из блюда вытягивались драгоценности. Куплет, под который вынимался перстень или сережка, считался вещим и предсказывал судьбу владелицы.

Из блюда, полного водою,

Выходят кольца чередою;

И вынулось колечко ей

Под песенку старинных дней…

А. Пушкин, «Евгений Онегин»

Верными предсказателями считались петух или курица. В святочные ночи перед ними выкладывались различные предметы: мел, горсть земли, монеты, плошка с водой, уголь, рабочий инструмент и краюха хлеба. Который из предметов клевали птицы, тот и указывал на «качество» будущего жениха: плошка с водой пророчила пьяницу, монеты — богача, краюха хлеба или инструмент — работящего, уголь — бедняка, а мел или земля — смерть. По тому же принципу гадали и на судьбу.

В одном из святочных рассказов Сергея Ауслендера описывается мистическая история, предсказавшая смерть императору Павлу I, который был убит заговорщиками в 1801 году:

— Клюнь, клюнь, предскажи, каково здравствовать, каково царствовать батюшке нашему Павлу Петровичу, — бормотала старуха. Медленно пошла курица по белевшему полотенцу и наконец у одной из последних кучек остановилась, будто рассматривая, что там положено, потом нагнулась и клюнула сухой кусок земли. Ахнула старуха, крикнула что-то <…> Граф Пален подошел к цесаревичу Александру, стоявшему, по обычаю своему, с опущенными ресницами. — А знаете, ваше величество, — тихо сказал граф, — ведь курица смерть предсказала.

С. Ауслендер, «Черная курица»

Самым популярным гаданием, конечно, было зеркальное, когда в пустой комнате или бане девушка накрывала стол на два прибора, непременно без ножей, садилась перед зеркалом, ставила свечу и приглашала: «Суженый-ряженый, приди ко мне ужинать».

За четверть часа перед его приходом начинает зеркало тускнуть, а девушка протирает его нарочно изготовленным к тому полотенцем. Наконец придет некто и смотрится через ее плечо в зеркало, и когда девушка рассмотрит все черты его лица, тогда закричит: «Чур сего места», — то дьявол тот, который принимал на себя образ ее жениха, пропадает.

М. Чулков, «Святки»

Если девушка робела и не успевала вовремя «зачурать», то есть выкрикнуть прогоняющее заклинание «Чур сего места», то явившийся «суженый» мог задушить гадающую или напугать так, что та теряла разум. Зеркальное гадание считалось самым опасным, ведь для него требовался прямой контакт с нечистой силой. В своей книге «Русский народ» этнограф XIX века Михаил Забылин замечает, что самые предусмотрительные брали с собой на гадание петуха на случай, если зачурание не поможет и явившийся демон окажется слишком сильным. При таком форс-мажоре следовало «хорошенько давнуть петуха, тогда он запоет и видение исчезнет».

В этой же книге исследователь с негодованием описывает пикантное гадание, которое продолжали практиковать в народе, несмотря на обыкновенно целомудренную строгость крестьянской общины (и возмущение образованной публики), — гадание у банного черта или банника.

Нелепое, невежественное гадание было в старину в большом ходу; оно состояло в том, что, отворив немного дверь бани, девушки обнажали некоторыя части, подходили к двери поочередно и говорили под прикрытием сумрака ночи довольно несвойственную для девушек и тем более девственниц фразу, с предложением домовому [баннику] прикоснуться рукой к обнаженной части тела. Если девушка чувствовала руку мохнатую, то предполагался богатый жених в этом году, а холодная голая рука — беднаго, шершавая — характернаго и пр.

Как видно из описания, даже самые робкие скромницы в святочную ночь были готовы на немыслимые в любое другое время поступки.

Открывай сундучок, подавай пятачок!

Несмотря на дурашливую веселость, колядование — хождение по домам и дворам с благожелательными песнями в обмен на угощения — воспринималось людьми со всей серьезностью. Этот обряд таил в себе некую коллективную магию, с помощью которой «приманивалось» счастье целой общины. Святочные обходы с приговорами и куплетами требовали от хозяев дани в обмен на удачу:

Открывай сундучок, подавай пятачок!

Что есть в печи — в мешок мечи!

или

Как на нонешном морозе,

Не велят долго стоять, 

Велят скоро подавать.

Или хлеба ломтину,

Или денег полтину.

Если не находилось ни пятачка, ни полтины, ни хлеба, колядующих дарили чем бог послал:

Свеклы давали, моркови пареной, яблочка замороженного, зима была. Все старались дать. Такой обычай был.

Из записей полевых исследований Вышневолоцкого района, 2006–2009 гг.

В магическое святочное время группа колядующих людей из простых обывателей превращалась в процессию волшебных существ, добрые слова которых гарантировали достаток и счастье, а злые — горе и потерю. Обижать таких, ясное дело, не следовало:

Хозяева нас не выгоняли, считалось, что если Коляде не дать, то несчастье в дом.

Со слов К. Г. Кокоревой, 1930 г. р., д. Ильинское Княщинского СП

Если же какой-то хозяин жадничал и нарушал святочный обычай, в ответ ему летело опасное пожелание:

У скупого мужика

Родись рожь хороша:

Колоском пуста,

Соломкой густа!

Вместе с колядующими могли нагрянуть и другие гости — ряженые.

Я и в мужука рядилась

Традиция оборотничества, святочного ряжения, очень древняя. Корни ее залегают в поклонении старым богам, воплощавшим природные силы. Со временем эти боги перекочевали в богатырские сказания, а потом и в русские летописи. Один из самых архаичных образов — Волх, или Вольга Святославович, — могучий воин-оборотень, родившийся от союза русской княжны и громового змея и выучившийся магии у лесных чародеев:

Уходил Вольга из дома в горы высокие, в леса темные, к старым волхвам-мудрецам и научился у них Вольга разным премудростям: научился Вольга обертываться ясным соколом, да серым волком, да гнедым туром (быком) с золотыми рогами.

Из книги В. Авенариуса и Н. Надеждина «Богатыри и витязи Русской земли»

В более поздней Новгородской летописи отношение и к самому Волху-Волхву, и к его чародейской премудрости меняется. Он больше не богатырь, а бесоугодник, превращающийся в «коркодила» и пожирающий всякого, кто не желает поклоняться языческому богу грома — Перуну, которого тоже, кстати, называли «змияка-Перюн»:

…Волхв бесоугодник и чародей и лют в людех тогда бысть, и бесовскими ухищреньми мечты творя многи, и преобразуяся во образ лютаго зверя коркодила, и залегаше в той реце Волхове путь водный, и не поклоняющих же ся ему овых пожираше, овых же испроверзая и утопляя. Сего же ради людие, тогда невегласи, сущим богом окаяннаго того нарицая и Грома его, или Перуна, рекоша, руским бо языком гром перун именуется.

Сказание о Словене и Русе и городе Словенске из Хронографа 1679 года

Смена религии на Руси изменила и отношение к древним богам, но не сумела прогнать их окончательно. В дни святочного разгула они возвращались вместе с остальной нечистью, оборачивались масками-рожами и расхаживали среди людей.

Этнографические исследования указывают на то, что традиция ряжения сохранялась в деревнях и при советской власти:

Я и в мужука рядилась. Штаны, пинжак, кепку наденешь, лицо тюлиной загородишь. Ходить начала, когда замуж вышла. Ходим по домам, двери отперши, мы и не стучимся. Нас принимают: «О, ряженые пришли». Мы начинаем шутить, песни петь. С Нового года и до Крещения все и бегаем то в клуб, то по домам. Нас сразу за стол сажают.

В. А. Кузнеченко, 1929 г. р., д. Заход

Одной из интересных разновидностей ряжения была «рассташшиха», которую устраивали на Новый год. Холостые и недавно женатые парни становились вредоносной нечистью, проказничая и устраивая мелкие беспорядки: разбрасывали дрова, морозили двери, подпирали ворота санями и бревнами, закрывали дымоход.

Могли даже часть забора перенести, что его не найдешь потом… Утром встанешь и пойдешь искать его. Но утаскивали недалеко, его быстро находили: найдешь и повешаешь.

Мирошкина Н. Т.,
с. Красное Ленинск-Кузнецкого района КО

Добрый люд безропотно сносил такие проказы, считая их своеобразным откупом — чтобы в новом году не приключилось беды похуже.

Облачаясь в маски в дни Святок, гуляющие шагали за грань другого мира, становясь на время ближе к тем, кто ведает судьбой, удачей и несчастьем.

В Петербурге все помешаны на елках!

Можно было бы подумать, что вышеупомянутый указ Петра I о хвойных украшениях и заложил традицию новогодней елки. Однако это не так. Еловое кружево, которым царь в канун 1700 года велел убирать «большие и проезжие знатные улицы, дома нарочитые и вороты», прижилось разве что у кабацких заведений.

Причиной такой народной холодности могло стать поверье, связывающее хвою с покойниками. Из ели или сосны на Руси изготавливали гробы, а самоубийц хоронили между елками, чтобы мертвец не таскался. Поэтому хвоя, хоть и считалась оберегом, все-таки прочно связывалась со смертью, о которой в праздник думать как-то не хотелось. Традицию же «рождественского дерева» в Россию завезли из Германии:

У немцев, составляющих едва ли не треть петербургского населения, канун Рождества есть детский праздник. На столе, в углу залы, возвышается деревцо Дети с любопытством заглядывают туда… Наконец наступает вожделенный час вечера — все семейство собирается вместе. Глава оного торжества срывает покрывало, и глазам восхищенных детей предстает Weihnachtsbaum (рождественская елка) в полном величии…

А. Бестужев-Марлинский, «Испытание»

То ли великолепие немецких елок было неотразимо, то ли потускнел суеверный страх перед могильной хвоей, но в конце XIX века немецкое «баловство» в виде нарядного рождественского дерева стало проникать в русские дома. И очень стремительно. Писатель и публицист Иван Панаев в своем рассказе «Прошедшее и настоящее. Святки двадцать пять лет назад и теперь» 1856 года сравнивает сочельник своего детства, когда он ребенком высматривал первую звезду на небе, с «теперешним» елочным безумием:

В Петербурге все помешаны на елках. Начиная от бедной комнаты чиновника до великолепного салона, везде в Петербурге горят, блестят, светятся и мерцают елки в рождественские вечера. Без елки теперь существовать нельзя. Что и за праздник, коли не было елки? Последнюю копейку ребром ставят, только чтобы засветить и украсить елку…

Украшали, правда, сперва не игрушками, а сластями — апельсинами, золочеными орехами, яблоками и сахарными фигурками в виде ангелов. Нужно сказать, что наличие фруктов на рождественском дереве удачно встраивалось в легенду о святой Дорофее-мученице. Сказание гласит, что перед казнью Дорофеи прозвучала шутка с глумливой просьбой прислать присутствующим яблок и цветов из Райского сада. Несмотря на середину зимы, Дорофея исполнила просьбу шутника, который немедленно уверовал.

И фрукты, и ангелы на дереве подчеркивали религиозный контекст Рождества, а чтобы нарядить елку, люди отправлялись не в скобяную лавку, а в кондитерскую.

Рождественский счет от кондитера Петра Прядина за 1880 год для русского императорского двора как раз демонстрирует эпоху сластей. В него вошли две елки с бронзовыми украшениями, которые обошлись в 45 рублей, и три с обыкновенными украшениями — за 25 рублей. К елкам придали елочных подарков: 95 «сюрпризов французских», 75 кульков с «конфектами», к ним 150 мандаринов и столько же яблок. Великих князей отличили и добавили для них 9 ящичков чернослива французского. А сам император Александр II получил еще и коробку абрикосовых цукатов «пат де абрико».

В своих рассказах о Леле и Миньке Михаил Зощенко тоже описывает «сладкую елку»:

Вот мы с сестренкой Лелей пошли в комнату. И видим: очень красивая елка. А под елкой лежат подарки. А на елке разноцветные бусы, флаги, фонарики, золотые орехи, пастилки и крымские яблочки.

М. Зощенко, «Елка»

В начале XX века для елки наступила эра стекла. Следуя примеру немецких коллег, русские стеклодувы начали работать на праздничную продукцию. Особенно хорошо шли дела у мастеров из Клина, сделавших рождественские бусы-гирлянды своим знаковым товаром.

Все это великолепие разбилось о революционную коммунистическую доктрину, стремящуюся построить новый мир на руинах старого — «поповского».

Выдуманная на скорую руку традиция «комсвяток» как замены Рождества потерпела крах. Вместо похода в церковь, тихого семейного ужина или веселой коляды предлагался более политически уместный досуг: сатиры, изобличения, доклады, маскарады, факельные шествия и сжигание икон. Однако такое интенсивное празднование пришлось по вкусу далеко не всем, а поэтому комсвяточная инициатива вскоре угасла. Тем временем нежелательное Рождество, а с ним и елка перешли на нелегальное положение.

На борьбу с «буржуйским» праздником Советы призвали новоявленных акул пера, тщетные усилия которых высмеивает Владимир Набоков в «Рождественском рассказе».

«Он писал о дородной елке в бесстыдно освещенной витрине и о голодном рабочем, жертве локаута, который на елку смотрел суровым и тяжелым взглядом. «Наглая елка», — писал Новодворцев, — «переливалась всеми огнями радуги».

Елку обвиняли и в лености, и в пьянстве, и в растратах.

На пьяную елку тратится денег масса,

Пьяный праздник — в кармане дыра.

Сохранит твои деньги сберегательная касса.

С пьяным праздником кончить пора.

Сатира из «Шадринской окружной крестьянской газеты», 1928

Однако закончить не получилось. «Наглая» (и пьяная) елка продолжала царить в сердцах детей и взрослых, которые тайком наряжали запретное рождественское дерево.

Со временем Советы все-таки признали свое поражение и обратили елку в агитационную платформу: на еловых лапах засверкали серп и молот, уселись пузатые дирижабли с клеймом СССР и запестрели портреты улыбающегося в густые усы «друга детей» — товарища Сталина. А на зеленую макушку встала рубиновая пятиконечная звезда.

(Дед) Мороз

Для современного русского человека елка неотделима от главного новогоднего гостя — Деда Мороза, но родились эти двое в разных странах: елка, как уже говорилось выше, в Германии, а Мороз — в России.

Правда, поначалу народный ледяной дух не только не носил подарков, но и сам требовал откупа. Особое заклятие на мороз, которое описывает русский этнограф Иван Сахаров, звучало так:

Мороз, мороз! Приходи кисель есть.

Мороз, мороз! Не бей наш овес.

Лен да канапли в землю вколоти.

С помощью такой заклички крестьяне предлагали зимнему божеству кутью или кисель в обмен на сохранность урожая. Иногда в вежливое приглашение добавлялись и угрозы, вероятно, чтобы придать заклинанию солидности и веса:

Мороз, Мороз Васильич! Ходи кутью есть.

Цепом голову проломлю, метлой очи высеку!

Мороз, Мороз Васильич! Ходи кутью есть!

А летом не бывай…

В сказках русского народа находился и Карачун — подземный владыка и властелин холода, а с ним помощники — Морозун и Снегогон. Карачун оборачивал медведей-шатунов снежными буранами, стаи белых волков — метелями, а гончих псов — вьюгами и поземками. Мрак и тьма считались его царством, страшным и беспощадным. 

Мороз из поэмы Николая Некрасова тоже с подарками не спешил. Вместо этого, встретив в лесу вдову Дарью, он произносит хвастливые и страшные слова:

Люблю я в глубоких могилах

Покойников в иней рядить,

И кровь вымораживать в жилах,

И мозг в голове леденить.

Уже ближе к каноническому новогоднему деду стоит персонаж Владимира Одоевского из «Детских сказок дедушки Иринея» 1841 года. Он живет в ледяном доме, спит на перине из снега, дарит трудолюбивой девушке ведерко с серебряными пятками и бриллиантовую булавку, а ленивице — замерзшие куски льда и ртути.

Постепенно проникая в городскую среду из деревенской, народный Мороз добрел, сливаясь с мифом о елке и становясь ее хозяином. Русским детям было гораздо проще связать лесного дедушку с нарядным деревом, чем, например, младенца Иисуса или святого Николая-Клауса.

Перебрав несколько имен («святочный старик», «рождественский дед» и «дедка»), зимний даритель стал привычным нам Дедом Морозом, разжился ларцом, посохом и серебряной шубой — совсем как у того древнего, народного Мороза, только нравом был лучше, не губил урожай и покойников в могилах не трогал.

Как и своей напарнице, елке, «старорежимному деду» после революции тоже пришлось пережить советские репрессии и обличения:

Ребят обманывают, что подарки им принес Дед Мороз. Религиозность ребят начинается именно с елки…

Из сборника «Материалы к антирелигиозной пропаганде в рождественские дни», 1927

Но длилось это недолго. В 1935-м вернули и елку, и Деда Мороза, который с тех пор стал полноценным героем советского детства:

Мой брат (меня он перерос)

Доводит всех до слез.

Он мне сказал, что Дед Мороз

Совсем не Дед Мороз!

Он мне сказал:

— В него не верь! —

Но тут сама

Открылась дверь,

И вдруг я вижу —

Входит дед.

Он с бородой,

В тулуп одет,

Тулуп до самых пят!

Он говорит:

— А елка где?

А дети разве спят?

Агния Барто «В защиту Деда-Мороза», 1976

С Новым годом!