Текст: Виктория Ли

Литература — предмет многослойный, в котором легко отыскиваются черты других дисциплин: философии, риторики, истории и родного языка. В зависимости от политической ситуации в стране, ее экономических и культурных задач менялась и рецептура преподавания. Практически каждое новое поколение знакомилось с сообразной его времени литературой, менялись нарративы, акценты и линзы критики для книг, написанных как в незапамятные, так и не в такие уж далекие времена. О них — книгах — сегодня и пойдет разговор.

Революционный рубеж

События 1917 года перевернули империю с ног на голову, да и не империей она уже была, а чем-то совершенно новым, еще не оформившимся и малопонятным. Гимн пролетариата «Интернационал» описывал светлое будущее только в общих чертах:

Мы наш, мы новый мир построим,

Кто был ничем, тот станет всем.

С этого и начали. Тому самому «ничему», кто внезапно стал всем, то есть новому человеку, полагалось быть самоотверженным и готовым в любой момент и желательно без лишних вопросов лечь на алтарь революции (или пятилетки). Идеальный советский человек ненавидел врагов Родины, презирая все дореволюционное, отмеченное клеймом буржуазии и мещанства. 

Наличие университетского образования часто выдавало классово-враждебный элемент, а грамотная и вежливая речь вызывала сомнения в благонадежности субъекта. 

Язык ранних пролетариев — сынов и дочерей Страны Советов — представлялся интересным гибридом просторечий, воровского жаргона и сложных канцеляризмов. Фабрично-заводская молодежь гордилась своей речью и не изменяла себе даже в школьных сочинениях: 

Жили были две шмары: Татьяна и Ольга. У них было два ухажоры Ленский и Онегин. Вот, однажды, бирет Онегин ривильвер…

Учительская газета, 1926 г., № 42

Сокращения были еще одной меткой эпохи, замечательно обыгранной в стихотворении Николая Огнева:

Мы все говорим телеграф‐языком,

Наш лозунг — скорей и короче…

И стало так трудно изящным стихом

Описывать лунные ночи.

Придется примерно описывать так:

Лунночь вся была нежистома,

Когда два граждвора украли кухбак,

Презрев недремоко домкома…

Пока руки новой власти не дошли до образования, приходилось обходиться презренной дореволюционной литературой, что противоречило далекоидущим планам строителей социализма. Решение нашлось быстро. Член научно-педагогической секции ГУСа (Государственного ученого совета) Борис Петрович Есипов писал:

Наша советская трудовая школа начинает принимать определенную физиономию в связи с новыми комплексными программами ГУСа.

Б. Есипов, О новом учебнике

Под стать «физиономии» был и новый тип учебника — рабочая книга, предназначавшаяся «для чтения и работы». Ранним образцом такого учебника стала «Красная зорька» 1924 года. Книга содержала короткие рассказы об устройстве города и деревни, животном мире, ремеслах и истории революции:

При царе Ленин не мог жить в России: его арестовали бы. Но когда царя свергли, Ленин приехал. На вокзале рабочие радостно встретили своего вождя. На руках понесли они его в зал вокзала. Ильич был весел.

Красная зорька П.П. Блонского, стр. 86

Автор подчеркивал главенство труда над «ученьем», предлагал загадки и контрольные вопросы на разные темы. Впрочем, непредвзятостью формулировки вопросы похвалиться не могли:

1. Сколько лет продолжалась империалистическая война? Почему она так называется? 

2. Как губила эта война трудящихся? Кому она была выгодна? 

3. Как обращались с солдатом в царской армии?

4. Как росла дороговизна в тылу?

5. Почему так легко уничтожили царскую власть в феврале?

Богатыри старорусские и богатыри СССР

В 30-е годы на учебник по «литературному чтению» — так теперь назывался предмет — взглянули по-новому. В прежних программах обнаружились «вредные социологизаторские установки», которые «в должной мере не учили и не воспитывали учащихся как советских граждан». И снова методисты закорпели над школьной программой.

Дореволюционных писателей продолжали изучать в школах, однако каждое произведение теперь рассматривалось исключительно в контексте советской добродетели. Например, фонвизинский «Недоросль» оказался «решительным призывом к крестьянскому освобождению», в котором звучал «смелый голос писателя, в век бесправия и деспотии поднявшийся на защиту угнетенной человеческой личности».

Выяснилось, что строящийся новый мир все-таки нуждался в старом фундаменте, на котором, впрочем, городили чудные конструкции. Темы школьных сочинений звучали как «Богатыри старорусские и богатыри СССР», а учителя предлагали детям «закалять волю и быть такими, какими были Лермонтов, Чапаев и купец Калашников». 

Любой классический текст превращался в инструмент для продвижения идеи социализма и попрания классовых врагов и политических противников. 

Больше всех доставалось Троцкому. Так, читая роман Салтыкова-Щедрина «Господа Головлевы», школьники должны были сравнить опального революционера с кровопивушкой Иудушкой Головлевым — персонажем «особенно мерзким».

В 1939 году XVIII съезд Коммунистической партии утвердил литературу в качестве ведущего учебного предмета наравне с гражданской историей и сталинской Конституцией. Поэтому пришлось внести пару изменений.

Основным произведением Льва Толстого становится «Война и мир» (вместо «Анны Карениной»), вводятся новые факультативные темы по антифашистской западноевропейской литературе — произведения Фридриха Шиллера, Генриха Гейне, Ромена Роллана. Последний тесно общался с Максимом Горьким и даже встречался со Сталиным. 

Великая Отечественная война поставила перед преподавателем новую задачу: уроки литературы должны были вызывать у школьников горячую любовь к Родине и готовность ее защищать. Впрочем, надобности в директиве не было, учителя и сами к этому стремились:

Как только в газетах и журналах появлялись новые произведения, я читала их в классе. Читали стихи Суркова, Симонова и др. Некоторые ребята показывали мне вырезанные из газеты стихотворение «Жди меня», статьи И. Эренбурга, Л. Леонова. Особенно запомнилось мне чтение «Русского характера» А. Толстого.

Из воспоминаний учительницы 
Куйбышевской школы И. Ф. Куторго

Оттепель

К середине 50-х годов в «Литературной газете» все чаще мелькают статьи, критикующие существующий школьный метод преподавания. Учителей обвиняют в примитивном толковании текста, формализме и неспособности хоть к сколько-нибудь глубокому художественному анализу — в «начетничестве». XX съезд Коммунистической партии в 1956 году подхватывает настроения взволнованных литераторов и постановляет:

…бороться с догматизмом и школярством, теснее связывать литературу с жизнью, оживить внеклассную работу, преодолеть культ личности и его последствия.

Никому еще невдомек, что через 10 лет преодоление культа личности окажется уже под запретом. 

В 1962 году преподавательница литературы Любовь Кабо пишет, что талантливому учителю по силам обойти программу и донести до молодежи самую передовую идею:

…этот прибой современной литературы, бьющийся у наших ног: Вера Панова и Виктор Некрасов, Илья Эренбург и Константин Симонов, и знаменитые главы последней поэмы Твардовского, и повесть Солженицына, и бондаревская «Тишина»…

Кабо Л. Вдохновение или выучка // Литературная газета. 1962. 20 дек.

Упоминание о Солженицыне, освобожденном в 1953 году после восьми лет лагерей, дорогого стоит, показывая, насколько ослабла хватка цензуры.

В 1968 году начинается «Процесс четырех» — дело против активистов самиздата, обвиненных в антисоветской агитации (А. Гинзбурга, Ю. Галанскова, А. Добровольского, В. Лашковой).

За диссидентов вступаются видные научные и культурные деятели. Известно «Письмо сорока шести», составленное преподавателем литературы Новосибирского государственного университета Иосифом Захаровичем Гольденбергом и подписанное сотрудниками Новосибирского научного центра. 

Письмо было адресовано Верховному суду РСФСР и генеральному прокурору СССР, а копии направлены генеральному секретарю ЦК КПСС, председателю Президиума Верховного Совета СССР, председателю Совета министров СССР и в редакцию газеты «Комсомольская правда».

«Процесс четырех» был настолько громким, что молва о нем просочилась сквозь железный занавес и за океан: 23 марта текст письма опубликовали в «Нью-Йорк таймс», а 27 марта передали в эфире «Голоса Америки» с указанием подписавших его лиц. 

В заключение приведем фрагмент того самого письма:

Чувство гражданской ответственности заставляет нас самым решительным образом заявить, что проведение фактически закрытых политических процессов мы считаем недопустимым. Нас тревожит то, что за практически закрытыми дверями судебного зала могут совершаться незаконные дела, выноситься необоснованные приговоры по незаконным обвинениям. Мы не можем допустить, чтобы судебный механизм нашего государства снова вышел из-под контроля широкой общественности и снова вверг нашу страну в атмосферу судебного произвола и беззакония.