Текст: Виктория Ли
Когда родились бранные слова? Точный ответ на этот вопрос вряд ли будет найден. Однако, если предположить, что потребность в выражении гнева возникла в человеке примерно тогда же, когда и необходимость высказывать любовь, — очень давно. Распространенная теория о том, что ругательства на Русь пришли вместе с монгольскими завоевателями, конечно, несостоятельна и была опровергнута неоднократно.
Тем не менее в современном языке существует множество слов, статус которых не всегда являлся оскорбительным — их значения поменяли обстоятельства. Кое-что интересное можно найти и на кладбище забытых слов — там похоронены обидные термины утраченных профессий и положений. Сегодня рассказываем историю ругательств на Руси: кого, почему и как бранили наши предки (и что им за это было).
Оскорбление и наказание
Само понятие «брань» произошло от «бранного поля», то есть обработанного сельскохозяйственной бороной. К несчастью, просторные ровные поля привлекали не только трудяг-земледельцев, но и задир-военных, так как были очень удобны для боев.
Но можно ли ранить словом? Многие скажут, что да. Соглашались с этим и средневековые государственники. Именно в исторических законотворческих документах проще всего отыскать упоминания об оскорблениях.
Историк Василий Ключевский полагал, что с тех пор, как русская церковь основательно взялась за воспитание своей паствы, динамика языка изменилась.
Решив, что до Страшного суда еще далеко и народу нужны более оперативные меры, духовенство придумало свои собственные суды. В список нарушений внесли умычку (похищение девушки), нарушение неприкосновенности святынь и храмов, святотатство и оскорбление словом:
Установление <…> оскорбления словом было первым опытом пробуждения в крещеном язычнике чувства уважения к нравственному достоинству личности человека.
Василий Ключевский, «Курс русской истории»
В Уставе князя Ярослава Владимировича о церковных судах XI–XIII вв. прописаны степени и формы наказания за различные проступки.
Список предусматривает солидное число провинностей: от поджога и насилия до применения в мужской драке женских приемов — укусов и царапанья:
Аще мужа два бьетася женьскы, любо одереть,
любо укусить, митрополиту 12 гривен.
Имеется и статья за оскорбление чужой жены (за свою не трогали), причем степень наказания напрямую зависела от статуса оскорбленной:
Аще кто зоветь чюжую жену блядию, а будеть боярьская жена великых бояр, за сором 5 гривен золота, а митрополиту 5 гривен золота, а князь казнить; а будеть меньших бояр — 3 гривны золота, а митрополиту рубль; оже будеть городскых людей — 3 гривны золота, а митрополиту рубль; селенце — 60 резан [1/50 серебряной гривны], а митрополиту 3 гривны.
Как видно из устава, духовное правосудие вершилось вполне мирскими методами и стабильно пополняло казну митрополита.
Исследуя средневековое законодательство, правовед Олег Чистяков предположил:
Не исключено, что, насаждая новую половую нравственность, сама церковь стала вкладывать в слово, обозначающее определенное поведение, позорящий смысл, в то время как в языческую эпоху такое поведение могло и не расцениваться как постыдное.
Российское законодательство X–XX веков: в 9 т. / под ред. О. Чистякова
Косвенно эту теорию подтверждает берестяная грамота XII века — знаменитая «От Милуши к Марене», где, предположительно, сваха расписывает прелести замужества знатной новгородской даме:
{Основная часть:} ‛От Милуши к Марене. Большой Косе — пойти бы ей замуж за Сновида. Маренка! Пусть же напьется (набухнет) рождающее лоно!’ {Дополнительная часть:} ‛Говорит тебе Милуша: дай две гривны вчерашние’.
В расшифровке понятию дается целомудренный эвфемизм «рождающее лоно», но оригинальная транскрипция содержит слово, всем хорошо известное и не утратившее популярности за последние восемь столетий.
Совершенно очевидно, что Милуша не стремилась оскорбить Марену, а лишь недвусмысленно указывала на выгоды брака. Но с укреплением церковной власти половые отношения и вся причастная к ним физиология приобрели оттенок оскорбительный.
Духовность и сдержанность стали чертами достойного человека — сотворенного Богом по своему образу, а потребности плоти выдавали низменную, бесовскую повадку.
Здесь можно вспомнить Нестора, который со старательностью школьного ябеды жаловался на нравы языческих племен:
А древляне жили звериным обычаем, жили по-скотски: убивали друг друга, ели все нечистое, и браков у них не бывало, но умыкали девиц у воды. А радимичи, вятичи и северяне имели общий обычай: жили в лесу, как звери, ели все нечистое и срамословили при отцах и при снохах и браков у них не бывало…
«Повесть временных лет»
Итак, блуд и разврат влекли за собой всю тяжесть не только божественного гнева, но и гораздо более близкого и ощутимого — общественного.
Аще же девка блядеть или дитяти добудеть у отца, у матери или вдовою, обличивше, пояти ю в дом церковныи.
Устав князя Ярослава Владимировича о церковных судах XI–XIII вв.
Понятие несанкционированной связи сформировало целую плеяду новых оскорблений. Например, осуждаемые внебрачные связи порождали детей, с которыми обращались совершенно по-иному, чем с «законнорожденными».
Иногда такого ребенка напрямую называли по месту предположительного зачатия — закрапивник, луговик, заугольник. То есть освященное и благословенное брачное ложе противопоставлялось лугу, углу и любому другому скрытому месту.
Кладбище ругательств
Язык — материя изменчивая, а слова, как и люди, постоянно рождаются и умирают. Если кого-либо из нас сегодня назвать одним из «мертвых» ругательств, мы вряд ли обидимся — просто не поймем. Тем не менее история все еще хранит истлевшие остовы этих когда-то сильных выражений.
Например, «зелейник» — составитель отрав и привораживающих снадобий. Слово это было не только оскорбительным, но и подсудным, так как наносило ощутимый урон репутации и ставило под угрозу жизнь обзываемого. В Уставе князя Ярослава Владимировича о церковных судах XI–XIII вв. напрямую написано, что жены-зелейницы подлежат казни.
Свербигузкой называли женщин с непоседливым гузом, то есть задом, — точно так же появилось и название птички трясогузки. Глазопялка означала особу чрезмерно любопытную, а межеумком звался человек слабого ума, как, впрочем, и дурошлеп.
Если какие-то слова полностью покинули функциональный пласт языка, то другие трансформировались до неузнаваемости.
Обратимся к кладезю великого и могучего — словарю Даля:
Похерить — что, выхерить или помарать, вычеркнуть. Эта штука (или шутка) стара: похерить пора.
Этимология данного слова очень неожиданная. Когда-то буква Х, похожая на андреевский крест, звалась «хѣръ». Как раз из-за внешнего сходства действие перечеркивания тоже стало называться «хером»:
…владыка решение консисторское о назначении следствия насчет проповеди синим хером перечеркнули и все тем негласно успокоили, что назначили отца Савелия к причетнической при архиерейском доме должности, — да-с!
Николай Лесков, «Соборяне»
Если почитать русскую классическую литературу, то можно увидеть, что херились долги, реформы, духовные стороны и любимые родственники:
Кузину еще, пожалуй, можно было похерить, визиты же к дяде и Плевкову были неизбежны.
Антон Чехов, «Оба лучше»
Бранное же значение слова стало превалировать сравнительно недавно — во второй половине XIX века.
Есть и случаи противоположные — выражения, которые сегодня звучат вполне невинно, когда-то заключали в себе страшный смысл.
Досадливое «иди ты в баню» на самом деле означало не что иное, как «иди к черту», так как посылали вовсе не помыться, а к баннику — нечистому духу, обитавшему в вышеуказанной постройке. Будучи не в настроении, банный черт мог проделать с человеком самые неприятные вещи. То же самое касалось и пожелания «идти лесом» — рассерженный леший не сулил ничего хорошего случайному путнику.
Вполне вероятно, что такие посылы вуалировали, чтобы, во-первых, смягчить действие проклятия, а во-вторых, не призывать нечистого. В славянских поверьях существует целый ряд существ, в которых превращались проклятые родителями дети: лихорадки, лешие, лягушки, волки, шуликуны и подпольники.
В Вятской губернии крестьяне считали, что добрый леший — сын лешего и проклятой девушки. В новгородской деревне однажды мать прокляла дочку: «Леший тя унеси». И дочка ушла в лес. Там жила с вольным (так в народе называли леших). Каждый год рожала ему чертей. Потом рассказывала: «Рожу, а они сразу на ноги вскочат и убегут».
Виктор Калашников, «Русская демонология»
Было — стало
«Баба-Яга, костяная нога, в ступе едет, пестом погоняет…» — каждому русскому ребенку знаком этот образ. Яга, как и всякая ведьма, летала на подручных средствах. Такие предметы, как метла, кочерга, плетень или ступа, часто упоминаются в качестве транспорта европейских колдуний. Все потому, что данный инвентарь всегда находился рядом — взяла и полетела.
Без песта и ступы не обходилось ни одно хозяйство. И именно этой паре русский язык обязан несколькими словами. Во-первых, выражение «пестовать», то есть любовно взращивать кого-то или что-то. Филологи считают, что этот глагол появился благодаря процессу очищения зерен от шелухи в ступе. Пока зерна толкли, образовывалась бестолочь, то есть непригодные к пище остатки. Дальше несложно догадаться: этот термин стал широко употребляться по отношению к бестолковым людям.
Слово «мразь» связывают с морозом. В современном русском языке эту связь проследить сложнее. Однако если взять славянский язык, сохранивший более архаичную структуру, например чешский, то слова «мразь» и mráz (мороз) звучат практически одинаково. Известно, что мороз часто выставлялся злодеем в старинных сказаниях и загадках, так как мог попортить урожай, заморозить скотину и самого человека:
Стоит во поле дуб, сидит на нем птица ворон. Пришел к нему старик без ног, снял его без рук, заколол без ножа, сварил без огня, съел без зубов.
(Отгадка: мороз)
Интересно звучит легенда о паре «мерзавец» и «подлец». Этимология этих слов отсылает к пытке ледяной водой: человека, которого обливали на морозе, звали мерзавцем, а того, кто эту воду подливал, — подлецом.
Подонком когда-то назывался остаток напитка — то, что на дне:
Генерал допил из бутылки последние подонки, встал и пошёл из комнаты, ступая очень нетвердо.
Федор Достоевский, «Идиот»
Опустившиеся люди, которые от нужды бродили по кабакам, допивая из чужих стаканов, получили прозвище этих самых остатков.
Хулил Бога и царя
Безусловно, бранные слова служили отличным маркером социальных процессов — пыток, нищеты и вообще политической температуры в стране.
Когда-то монарх представлялся особой священной, которая стояла гораздо ближе к божеству, чем к обыкновенному человеку из плоти из крови. А потому любая хула, возводимая на эту сакральную фигуру, могла иметь катастрофические последствия. За проявление неуважения цари и императоры карали не хуже богов.
В петровском «Артикуле воинском» от 16 апреля 1715 года значилось следующее:
Кто против его величества особы хулительными словами погрешит, его действо и намерение презирать и непристойным образом о том разсуждать будет, оный имеет живота лишен быть, и отсечением главы казнен.
Интересно, что в петровские времена доносчики получали денежное вознаграждение, а иногда чего и получше. Так дворовый человек Аким Иванов, донесший на своего хозяина Тимофея Скобеева, заслужил вольную. Скобеев же был не «лишен живота», а бит «батогами нещадно», так как не напрямую оскорбил государя. Вся вина его заключалась в том, что на упреки в пьянстве от жены он ответил:
Что ты мне указываешь? Ведь так сам государь, Петр Алексеевич, делает.
И. Мизис, «Понятие словесного оскорбления в судебных текстах XVII — начала XX в.»
Однако, когда власть правителя ослабевала, а страна бедствовала, флер сакрализации облетал. Несчастья народа символизировали неправедность того, кто ею управляет, и ставили под сомнение его божественное покровительство. Именно в этот момент и зарождалось будущее восстание.
Вот одно из донесений сотскому хутора Святой Родник станицы Новомалороссийской Кубанской области от 1896 года:
Вот сколько было манифестов, все толковали, что дадут землю, а ничего не вышло. Что он за государь, что он ни земли, ничего не дает. Вот убили деда государя, кабы еще убили теперешнего государя и перевели его с зачатком (т. е. семейством), тогда нам лучше бы было.
В. Безгин, «За что и как крестьяне бранили царя (по материалам следственных дел конца XIX – начала XX века)»
Произнося это, говорящий сопровождал свои сетования «скверной бранью в отношении императора».
Конечно, земельный вопрос был чувствительным для русского крестьянина, как, впрочем, и военные неудачи. Однако в конце XIX века в резких высказываниях в адрес царя все же сохранялась минимальная доля почтения — его именовали «государь».
Если читать полицейские отчеты об оскорблениях самодержца, зарегистрированные накануне революции, можно заметить, что от авторитета императора остались одни клочья: неэффективность государственного аппарата и потери в Русско-японской и Первой мировой войнах свергли Николая II в умах его подданных еще до того, как это фактически сделали большевики.
Вот что заявил крестьянин из деревни Абакумовки Тамбовского уезда Петр Тимофеев во время ссоры со своими односельчанином, отставным солдатом Федором Нечаевым:
Ты дурак, а не защитник, и служил дураку царю Николашке…[Царь] почти уж продал всю Россию, продал Варшаву и Польский край; за это бы нужно вначале повесить его <…> а уж потом повесить всех вас вояк, <…> вашу мать, чтоб вы не продавали Россию.
В. Безгин, «За что и как крестьяне бранили царя (по материалам следственных дел конца XIX – начала XX века)»
Эти слова выявляют три значительные трещины, которые совсем скоро разрушат монолит императорской власти: государь больше не гарантировал благополучие страны — «продал всю Россию», потерял свой священный статус неприкосновенной особы, став «Николашкой» и «дураком», окружил себя такими же неугодными соратниками, которые предали свой народ — «повесить всех вас вояк».
Вполне возможно, что такая смелость обуславливалась и гуманистическими настроениями Николая II. Как правило, полиция решала подобные дела не «лишением живота», как при Петре, а кратковременным тюремным заключением, срок которого зависел от того, насколько был пьян оскорбляющий, признавал ли вину и раскаивался ли в сказанном.
